Баба Люба с трудом подняла ведро с ледяной водой из колонок и, тяжело переведя ноги, пошла по утоптанной тропинке к дому. Мороз щекотал лицо, пальцы непослушно скользили по ржавой ручке. У самой двери она остановилась, чтобы перевести дух: поставила одно ведро на ступеньку, потянулась за вторую… и вдруг скользнула.
— О, Господи!.. — только я успел прошептать, прежде чем рухнуть на землю.
Плечо больно ударилось о край лестницы, и затылок отозвался глухой ноющей болью. Несколько секунд женщина лежала, не в силах пошевелиться.
Затем была попытка встать — ноги не слушались. От талии и ниже было вырезано. Задыхаясь от боли и страха, она начала ползти к двери, цепляясь за все, что попадалось под руку: старый табурет, сломанный веник, край собственной юбки. Спину ломило, лоб покрылся испариной, всё вокруг поплыло и покачалось.
— Ну давай, Любаня… давай же… — бормотала она себе под нос, карабкаясь на старенький диван в коридоре.
Телефон лежит на подоконнике. Дрожащими пальцами она набрала номер сына.
— Пашенька… сынок… мне плохо… приезжай… — прошептала и потеряла сознание.
К вечеру приехал Павел. Он ворвался в дом с грохотом, впустив холодный воздух. Без шапки, растрёпанный от ветра, он замер в дверях, увидев мать полулежащей на диване.
— Мам… ты чего? — подошёл, осторожно взяв её за руку. — Боже, да она всякая ледяная…
Не задумываясь, он нашел жену.
— Оля, срочно приезжай… Да, плохо ей… Похоже, вообще не двигаюсь.
Баба Люба слышала всё, хотя лицо её не выражало эмоций. Внутри вспыхнула надежда: сын испугался, значит, не безразличен. Может, семья наконец-то соберётся? Может, они ее спасут?
Она попыталась пошевелить ногами — безрезультатно. Лишь кончики пальцев слегка задрожали. И вдруг заплакала — не от боли, а от мысли, что, возможно, ещё не всё потеряно.
Оля появилась только через два дня. Она стояла на пороге с Анькой за руку, раздражённая, уставшая, словно её оторвали от важных дел.
— Ну вот и допрыгалась, старуха, — процедила она сквозь зубы, бросив взгляд на свечь. — Лежи теперь как чурка, раз так получилось.
Анька вцепилась в мамину руку, с тревогой глядя на бабушку. Та попытка улыбнулась, но лицо не слушалось.
Оля прошла дома, даже не поздоровавшись. Павел повёл её на кухню. Там они говорили тихо, но напряжённо. Баба Люба не могла расслышать слова, но почувствовала — разговор горький, полный недоброго смысла.
Через пару минут сын вернулся. Подошёл, молча поднял её на руки.
— Куда?.. — прошептала она.
Он не. Только сжал губы в тонкую полоску. Она обхватила его за шею, вдохнув знакомый запах — смеси машинного масла и табака.
— В больнице?.. — снова спросила она.
Молчание. Лишь шаги стали быстрее.
Но в больницу он не пришел. Пронес ее мимо дома, к пристройке — когда-то там хранились картошка, старые лыжи, железные вёдра. Холод пробирал сквозь одежду, из щелей в окно гулял ветер, пол был покрыт треснутыми досками. Пахло сыростью и забвением.
Павел положил ее на жёсткий топчан, застеленный истёртым пледом.
— Тут полежишь, — сказал он, не глядя в глаза. — Всё равно уже поздно что-либо менять. Тебе почти восемьдесят, мам.
Он развернулся и ушёл, не дав ни слова сказать.
Шок накрыл медленно, но полностью. Баба Люба лежит, не мигая, смотрит в потолок, чувствуя, как холод проникает под чехол. Почему он так? За что?
Перед глазами всплывали картины прошлого: как одна выросла сыном, как работала уборщицей, как купила ему куртку в кредит. Как оплатила свадьбу, потому что невесткины родители отвернулись — «не пара, необразованный».
— А я за ним всегда стояла горой… — прошептала она, не в силах справиться с происходящим.
Вспомнился и образ Оли — всегда сдержанная, колкая, ни одного теплого слова. Ни капли благодарности за помощь. Хотя бы раз приехала сама, не ожидая, пока ее спросят. Но нет — лишь один раз заглянула, в день рождения внучки.
А сейчас она лежала здесь, в холодной клетушке, как ненужный хлам. И не знал даже — доживает ли до утра.
С каждым днём уверенность в том, что происходит что-то ужасное, становилась сильнее. Павел заходил всё реже — ставил миску с супом и сразу исчезал. Оля иногда открывала дверь, бросала беглый взгляд издалека, проверяя, жива ли ещё.
Но однажды утром баба Люба услышала за окном чужой голос — бодрый, весёлый.
— Хороший дом. Светлый, просторный. Газ есть?
— Конечно, — ответила Оля. — Хотите, покажу кухню?
Баба Люба замерла. Сердце заколотилось. Сделать? Они собираются продать дом?
Позже до нее донеслись голоса — кто-то расхваливал баню, спрашивал про фундамент. Она чувствовала себя вещью, которую ещё не похоронили, но уже пытались продать. Слёзы текли в подушку — горячие, немые.
«Вот что оно… — мелькало в голове. — Мне не нужна помощь. Я им мешаю. А дом — выгодная сделка».
Лежала, не двигаясь. Только губы чуть шевелились — шептались давно забытые молитвы. И вдруг — легкое, почти неощутимое движение в правой руке. Она замерла. Попробовала снова — да, пальцы слушаются. Голос тоже вернулся — хриплый, но живой.
Она попыталась приподнять голову — позвала на помощь… но тут же замерла. Нельзя. Услышал. Решат, что бредит. А может, и вовсе добьют.
— Молчи, старые… молчи… — прошептала она себе, показывая клятву.
Два дня прошли в тишине, пока не раздался новый скандал. Голос за стеной звучал громко, раздражённо. Сквозь щели в двери доносилось каждое слово.
— Ты зачем ее босиком отпустила?! — устно Павел.
— А ты где был сам? Она за куклой побежала, я не заметил!
— Да у нее температура! Всё тело трясёт!
— Я что, врач? Зови своего фельдшера — Михаила!
Имя ударило, как гром среди ясного неба. Баба Люба вздрогнула. Михаил… Она слышала о нем. Говорили разное: кто-то — что сиделка за драку, а кто-то — что и совсем за более тяжёлое. Но он работал. Потому что других просто не было.
Баба Люба напряглась. Обещана: «У меня есть мёд, варенье, липовые веники… Я бы помогла». Но кровать — забытая, немощная. Аня болела, а она не могла даже воды поднести внучке.
Внутри всё сжалось — унижение, страх, бессилие. Но там, глубоко, произошло тепло что-то ещё. Надежда. Может, Михаил поймёт. Увидит правду.
Когда дверь распахнулась, и в комнату вошёл чужой человек, она сразу поняла — это он. Михаил. Шаги уверенные, осмотр — профессиональный. Он тихо говорил, осматривая Аню. А перед уходом бросила:
— Хозяйка дома где?
Павел замялся. В комнате повисла пауза. Баба Люба замерла. Хотела закричать — не смогла. Только глаза широко раскрылись, полные боли и надежды.
Она дернулась, потянула руку — и случайно уронила кружку со стула. Та упала с глухим стуком.
— Ой… — Павел поспешил убрать следы. — Не обращайте внимания. Мама в доме для престарелых. Мы временно здесь. Продаём дом…
Михаил ничего не сказал. Кивнул и ушёл. Но его взгляд — спокойный, цепкий — зацепил что-то внутри бабы Любы.
Чуть позже дверь в пристройку резко распахнулась. Павел ворвался, лицо приобрело ярость.
— Ты что творишь?! Сдурела?! Кружки ронять?! — он навис над ней, дышит злом и тяжело. — Больше ни звука, слышишь?! Ни одного неожиданного движения!
Он выругался и хлопнул дверью, оставив ее одну. Сердце колотилось, горло сжалось комом. Но где-то глубоко, в самом сердце, мелько прозвенел:
«Он понял. Михаил понял…»
Ночью ее разбудил едва слышный скрип. Дверь… кто-то осторожно толкнул дверь. Баба Люба вся напряглась. Сердце замерло. Атмосфера сгущалась, каждый шорох казался опасным.
«Неужели Павел?.. Или Оля?.. Может, окно забыли закрыть…»
Тихие шаги. Луч фонаря просочился сквозь щели. В комнату вошёл мужчина. Баба Люба прищурилась. Лицо не видно, но голос… этот голос она узнала.
— Это я, Михаил… — прошептал он, опускаясь рядом.
Она всхлипнула. Хотела броситься к нему, но только пальцы задрожали. Он сел рядом и осторожно взял ее за руку. Она сжала его пальцы изо всех сил.
— Я знала… знала, что ты придёшь… — прошептала она.
— Тихо, тихо. Я ненадолго.
Михаил аккуратно перевернул ее на бок и стал прощупывать спину. Она поморщилась, но не отпрянула.
— Вот здесь, между поясницей и крестцом. Защемление. Но не безнадёжное.
Он достал масло, начал массаж — сначала мягко, потом глубже, с нажимом. Баба Люба сжимала зубы, лоб покрылся испариной, рубаха намокла. Слёзы катились — не от страха, а от боли и напряжения.
— Ещё чуть-чуть… дыши… вот так…
Прошло больше часа. Михаил закончил, открыл женщину одеялом.
— Сегодня достаточно. Завтра станет легче. Ты сильная, баба Люба. Ты справишься.
Он поправил подушку, собрался уходить.
— Михаил… спасибо тебе… — прошептала она, уже почти теряя сознание.
Утро пришло резко. Баба Люба проснулась от шума — сначала показалось, что это сон. Но потом услышала крики, топот, лязг калитки.
— Вы не имеете права! — орала Оля. — Это наш дом! Мы тут живём!
— Успокойтесь. Откройте пристройку. «Там должна быть женщина по имени Людмила Алексеевна», — жёстко произнёс мужской голос.
— Она в доме престарелых! Там никого нет! — выкрикнул Павел.
Стук в дверь. Баба Люба замерла. Посмотрела на ноги. Почувствовала — тепло. Настоящее. Пальцы шевелятся. Она осторожно оперлась на локти, подтянулась… и села. Потом медленно встала.
— Господи… я стою… я действительно стою… — прошептала она, держась за стену.
В этот момент дверь распахнулась. На пороге стоял участковый — молодой, в форме, с блокнотом в руках. За его спиной — Михаил. Холодный, собранный, но внимательный.
— Вот, — сказал он коротко.
Он сделал шаг назад, и баба Люба медленно вышла на свет. Одна ночная рубашка, шаль на плечах, держатель для ног. Она стоит. Смотрит прямо.
— Это я, — сказала она.
Участковый смотрел на нее, как на восставшего из мёртвых.
— Мне сказали, что вы не ходите… — пробормотал он.
— А я вот хожу. «И не в доме престарелых», — сказала твёрдо баба Люба.
Михаил подошёл, бережно взял её под руку.
— Пойдём, — произнёс он просто.
Она сделала первый шаг с уверенностью. На дворе стояли Павел и Оля. Увидев мать, они замерли как вкопанные. Лицо Оли побледнело, губы задрожали. Павел опустил глаза — его застали с чужим добром в руках.
Ни слова не было сказано. Ни один звук не нарушил эту неловкую паузу. Они развернулись и быстро скрылись в доме.
Участковый продолжал что-то записывать в блокнот, но женщина остановила его:
— Не надо. Они просто в гости приезжали. Это мой дом. Всё в порядке.
Полицейский посмотрел на нее, потом перевёл взгляд на Михаила. Это немного изменилось. Участковый пожал плечами и ушёл.
Тишина опустилась во двор, как покров. Только листья шуршали под ногами. Баба Люба стояла босая, свободная, как впервые за долгие годы.
Когда поврежденный уехал, в доме началась суматоха. Никаких криков, никаких скандалов — только лихорадочное движение: чемоданы, коробки, детские вещи — всё летело в машине, потому что их нужно было невидимый страх. Баба Люба смотрела из окна, прижав к груди старую кружевную шаль.
Павел подошёл ближе. Голос у него был тихий, лицо — серое.
— Мы поедем… Так будет лучше. Ты же спокойнее одного, правда?
Она не моргнула. Стояла прямо, как дерево.
— Уезжай, Паша. Больше не возвращайся. Никогда.
Он замер. Как от удара. Сжал губы, опустил голову.
Оля, стоя чуть поодаль, процедила сквозь зубы:
— А ты сама нас просила помочь… А теперь мы тебе — никто?
Баба Люба не ответила. Ни одного слова. Только смотрела. Холодно, спокойно, с болью внутри, которую уже невозможно было закрыть.
«Сын… Но сын так не поступает. Разве можно бросить мать, как ненужный хлам?»
Простить она не могла. Даже если бы хотелось — душа не изменилась.
Павел постоял ещё немного, а затем резко развернулся.
— Пошли, Оля. Плевать. Она сошла с ума.
Шины взвизгнули на гравии. Машина уехала. Без прощания. Без последнего взгляда.
В доме повисла глухая пустота. Не просто тишина — тяжёлое безмолвие. Баба Люба медленно прошла по коридору и вошла на кухню. Солнце пробивалось сквозь запылённые окна. На столе — крошки, засохшие следы от чашек. На полу — сломанная кукла.
— Ну и бардак… — пробормотала она, опускаясь на табурет.
Сняла шаль, поправила волосы. Руки дрожали — то ли от усталости, то ли от осознания того, что всё это время она была жива. Просто жива.
Зажгла самовар. Он зашипел, словно напоминая: жизнь не закончилась.
Она оглядела комнату. Скатерть порвана, окно затянуто пылью, пол потемнел от времени. Когда-то здесь пахло пирогами, дровами, теплом. Теперь — забвение.
Но в этом тоже была сила. Значит, дом снова активист ей. Без лжи, без злых взглядов, без страха.
— С чего начать? Полы? Или посуду? — улыбнулась она самой себе.
Встала, достала ведро, тряпку. Первый шаг — Бережный. Второй — увереннее. Остановилась. Прислушалась. Тишина. Но не давящая — живая. Птицы за окном сделайте мерное постукивание крышки самовара.
Стук в дверь. Лёгкий, но решительный.
Она вздрогнула. Сердце — бух. Затаила дыхание. Подошла. Открыла.
На пороге стоял Михаил. Высокий, в куртке с потёртым локтем, с тенью усталости в глазах. Но улыбнулся.
— Ну что, баба Люба? Пора бы и тросточку завести? — сказал он с лёгкой издёвкой, чтобы разрядить напряжение.
Она сначала замерла. Потом рассмеялась — не горько, а тепло, до самого сердца.
— Михаил… Ты пришёл.
— Обещал же. А ты как?
— Стою. Хожу. И даже улыбаюсь.
Они сели за стол. Молча. Слушали, как капает воду в самоваре. Не нужно было слов. Всё уже было прожито. Пережито. Проплакано.
И только теперь баба Люба по-настоящему поняла:
Она дома.
Она жива.
И больше не одна.
